минуту перейти в наглость, что он позволил себе не обратить никакого внимания на этот ответ.

— Мой дядя барон Вернебург тоже учился в Московском университете. В то время в Москве проживало более тридцати тысяч немцев, и отнюдь не ремесленников. Это была испытанная тевтонская элита, которая одна только и могла привить славянам здоровое восприятие жизни. Отказавшись от нее, вы ослабили себя и сейчас расплачиваетесь за это. Мой брат со своим танковым батальоном стоит в Петергофском дворце, где барон Вернебург встречался с русским царем.

— Возможно, — сказал Андрей Николаевич, который ожидал всего, но только не такого разговора.

— Таково веление рока! — продолжал комендант, воодушевляясь собственным красноречием. Он еще не сделался безразличным, каким станет два года спустя, и еще не знал, что за два дня до этого разговора его двоюродный брат Отто Вернебург погиб бесславной смертью, наткнувшись с подвыпившими приятелями на партизанскую засаду.

— Торжествующий германский меч добудет земли для германского плуга, и на слезах войны взойдет хлеб насущный и даст новую силу немецкой нации.

— Вы забыли заветы древних: мечи даны для того, чтобы никто не был рабом, — сказал Андрей Николаевич, сурово глядя в лицо коменданта.

Комендант встал и торжественно произнес:

— Меч, вложенный провидением в руки фюрера, определит судьбу каждого народа. И только безумцы могут повторять, что нет таких крепостей, которых бы не взяли большевики, и во имя этого идти на смерть и страдания.

— Пострадать за Родину всегда было большой честью, — скорее себе, чем коменданту, сказал Андрей Николаевич и в эту минуту особенно отчетливо понял, почувствовал сердцем и почти ощутил физически себя русским; и что он, так же как и Сергей Зыков и недалекий Кара, и все те, кто сейчас сражается, есть одно целое, слитое воедино, как воздух Родины, воздух свободы, которым он дышал вместе со всеми.

— Добровольные страдания очищают душу, можете утешиться этим, — грубым насмешливым голосом заговорил комендант. — Но вы кажетесь мыслящим человеком, и уж во всяком случае не должны рассказывать сказки о том, как ложкой пилили сосну.

— Это не сказка, обер-лейтенант. Мы спилили вашу сосну и снова стали людьми.

Вынужденный отвечать на вопросы, Андрей Николаевич никак не мог сосредоточиться на мысли, что внезапно пришла ему в голову после последних слов коменданта. То, что он говорил до этого, не удивляло Андрея Николаевича, что-то подобное он уже слышал, а может быть, читал. Этот вылощенный офицер просто повторяет чужие мысли, и главное было не в этом, а в том, что он не может выйти из заколдованного круга своих представлений, так же как и те, кто ведет сейчас войну, точно подсчитав количество дивизий, самолетов и танков; но тут-то они, одушевленные этими подсчетами, и споткнутся, как говорит Сергей Зыков, потому что даже их эксперты не могут понять и поверить, что обыкновенной железной ложкой можно свалить сосну; а значит, нечего больше и говорить об этом и доказывать, что рано или поздно и сама Германия рухнет подрубленная, как эта гамбургская сосна.

Андрей Николаевич так увлекся своими мыслями, что не заметил, как начал медленно прохаживаться возле стола, за который, отодвинув немного стул, снова уселся комендант.

Сзади неслышно подошел Фогель и сильно ткнул его под ребра дулом пистолета. Помощник коменданта тонко улыбался, показывая пистолетом место, где должен стоять заключенный, и свободной рукой похлопал себя по бедру, объясняя, как он должен стоять.

Острая саднящая боль перехватила Андрею Николаевичу горло, но это уже не имело никакого значения, потому что боль в сердце, что точила его все это время, прошла окончательно и сейчас он верил в будущее так сильно, как никогда прежде.

Теплые ботинки

1

Над городом шумела весна. Потоки яркого света заливали землю, ослепительно сверкало море, и этот свет мешал чайкам высматривать добычу, и потому они пронзительно кричали и носились над самой водой. Так думал Васятка, шагая с отцом по тропинке, на которой то и дело попадались камни. В городе тоже было шумно и весело, но с берега Васятка не видел, что там, хотя знал, что весело, потому что между домами мелькали красные флаги и все время играла музыка.

Тропинка очень узкая, идти по ней было неудобно. Васятка крепко держался за руку отца, стараясь не отставать, и все смотрел на него снизу: на скрипучие ремни и на петлицы, а лица не видел — оно расплывалось в тумане.

— Пап, а ты больше не будешь пропадать без вести? — спрашивал Васятка. Отец не отвечал и все убыстрял шаги.

Васятка споткнулся и выпустил его руку, а отец не заметил этого и уходил все дальше. Васятка хотел крикнуть, но у него пропал голос. С замиранием сердца он смотрел, как удаляется отец. Вот он поднимается все выше и выше, легко перешагивая через большие камни, и вдруг пропадает совсем.

На том месте, где только что был отец, заклубились облака, потом оказалось, что это не облака, а чайки. Они летали у Васятки над головой, обдавая его ветром. Ему стало холодно, он никак не мог застегнуть свою курточку, ту самую, что подарила ему мама к Первому мая. Она опять была новой, только пуговицы никак не хотели застегиваться, и чайки мешали своими крыльями…

Васятка открыл глаза и увидел склонившуюся над ним бабку Мавру.

— Вставай, родимый, пора, — говорила она, осторожно стягивая с него одеяло. — Машина — не лошадь, ждать не будет.

А в нем еще жила весна, и закопченные стены деревенского дома едва проступали сквозь сверкающее сияние моря.

— А где чайки? — спросил он, протирая глаза.

— Христос с тобой. Иль привиделось что? Помяни бога да лезь на печку. Там оденешься.

Васятка прошлепал по ледяному полу и полез на печку. За ночь в избе выстыло, в окно дуло, и лампа без стекла то и дело мигала. Печка была чуть теплая. Васятка сунул ноги под мешок с овсом и стал греться.

Внизу за ситцевой занавеской похрапывал дед. По воскресеньям он не работал и вставал только к чаю. Рядом с топчаном, на котором он спал, валялись не убранные с вечера обрезки кожи и полоски толстого солдатского сукна. Васятке очень хотелось досмотреть сон, глаза закрывались сами собой, а голова так и клонилась книзу.

— Опять уснул? — Тонкий пронзительный голос бабки заставил его встрепенуться. Бабка складывала в мешок теплые ботинки, считая вслух:

— Пара, две, три…

Потом она уходила кормить кур, а Васятка стоял у двери, завязанный поверх шапки дедовым башлыком, и ждал. Ему было душно и все еще хотелось спать.